Мы с бабушкой шли по Кавказской улице в Махачкале летом 1981 года. До этого я, студент на каникулах, целый день провел на море. Разморенный палящим солнцем, насквозь пропитанный запахом моря я лежал на жаровне сверкающего песка и, растворяясь в первобытности пейзажа, ощущал в себе первозданность — состояние наивысшей отзывчивости души. Совсем рядом берег круто уходил под медленно пульсирующую прозрачную глыбу воды. И ещё. До того, как идти с бабушкой по Кавказской, я около часа провёл в возделанном её руками огороде между скал под горой, освежаясь терпкостью персиков, айвы и малины. Так шёл я с бабушкой, излучая здоровье и молодость, глядя наполненными светом глазами на густо-синее небо, на парящие над желтоватыми акациями знойные ореолы — вечер был ярким и горячим, и бабушка, с трудом семенящая по дороге старенькая бабушка, рассказывала о том, как шестьдесят лет назад въезжала в этот город с мужем, как, увидев новенькие двухэтажные деревянные дома, мечтала: вот бы жить в одном из них. Она сказала, что это было только вчера.
  Шестьдесят лет она прожила в одном из этих, теперь уже ветхих, домов. Я вдруг отчаянно ясно представил, как быстро проходит жизнь...
  Однажды, в мрачном предзимнем Минске, издёрганный неприятностями, я получил от неё письмо, всего несколько строк. Она писала, что уже почти не встает с постели. И как всегда, как много лет с самого раннего детства, в письме было завёрнуто три рубля “на гостинцы”.
  Я вспомнил, как она провожала меня в последний мой приезд к ней, будто в последний раз. Как ждали мы поезд. Как засуетилась она по его прибытии. Как беспомощно-печальны были её глаза, когда я смотрел на неё, одиноко стоящую на перроне, из окна уходящего поезда. Я понюхал письмо, бумага пахла её кладовой: травами, старыми книгами и ещё чем-то невыразимым и острым. Я увидел её рядом, её квартиру, двор, улицу. Я увидел себя рядом с ней, увидел себя другим, настоящим...

  Никто не ожидал, что на девяностом году жизни она решится покинуть свою квартиру, где жила под опекой детей и внуков, и поехать навестить нас, в наш далёкий город. Мой младший брат, которому в связи с её приездом пришлось слушать музыку на несколько децибелов тише, остальным своим привычкам не изменил: в его комнате продолжали собираться спортивного вида парни и девушки, исполненные значительности и самодовольства, но в общем хорошие и безобидные. На груди у каждого висел плейер. Они общались, закрыв уши наушниками, танцуя в различных ритмах слушаемой каждым по отдельности музыки. Время от времени они обменивались кассетами. Потом шли в парк, кататься на скейте. Суета и шум, которыми они наполняли квартиру, утомляли нуждающуюся в покое бабушку. Брат видел это, чувствовал её немой укор, жалел её и поэтому тяготился её присутствием в доме. Уходя на работу, я с трудом уговорил его пойти погулять с ней по улице.
  Сегодня у меня особенный день — во Дворце культуры, где я работал по распределению института, проходил смотр-конкурс хоровых коллективов колхозов и совхозов области. Подходя к помещению Дворца, я увидел большие автобусы передвижной телевизионной станции — концерт записывала областная телестудия. Вокруг них, под окрики куривших людей в кожаных пиджаках, как оголтелая, носилась немолодая уже “девушка”, по всей вероятности, помощник режиссёра. После нескольких недель тепла наступило похолодание, сыпал мелкий снежок и воздух пах внесёнными с мороза свежевыстиранными простынями.
  В концертном зале уже стояли телекамеры. Ко мне подскочила женщина — режиссёр телевидения. Она благоухала французскими духами и табачным перегаром. Мы сверили программу прохождения номеров. Потом она долго искала помрежа и, найдя её, распорядилась созвать операторов, сидевших здесь же в зале. На всё это уныло смотрели стоящие на сцене осветители. Собрав операторов, режиссёр вкратце оговорила план показа “фольклорных бабок”, и все разошлись по своим местам.

  Праздник самодеятельного искусства начался. Я сел на свободное место в первом ряду возле одной из камер. Мне нравились подобные концерты, такую искренность и душевную щедрость встретишь не на всякой профессиональной сцене. Из операторских наушников стали раздаваться громкие истерические команды режиссёра. Я поискал глазами свободное место подальше от камеры, все были заняты. На сцене не совсем стройно, но задорно пел хор пожилых доярок. Из операторских наушников назойливо доносились команды: “Третья камера, куда вы ушли? Возьмите крупно ту, мордастую, она будет солировать! Первая, поелозьте панорамочкой по танцующим! Вечно у нас эти бабки, ну как я могу раскрыться на таком материале?!”
  Бабки пели о своей жизни, вкладывая в пение все свои нереализованные возможности и мечты, сожаление о том, что не было у них всего этого в молодости, простые деревенские старые женщины, с заскорузлыми от труда, цвета ржаного хлеба, руками. Глаза их светились беззащитным счастьем, которое могло исчезнуть при первом же пренебрежительном жесте в их сторону и смениться разочарованием и большой обидой за свою жизнь. Всей кожей я чувствовал их волнение и грудь распирало любовью к ним. Взглянул на оператора. Он скептически ухмылялся, глядя на поющих через камеру. Неужели и я бываю таким?!
  Незаметно выйдя из зала, я поднялся в свой кабинет. Закурил. И радостно, и обидно — вопреки идеалам своей возлюбленной, я ощутил себя маленьким и беззащитным... Вспомнил, как несколько лет назад был в южном городе, в гостях у своей бабушки. Тогда она чувствовала себя намного лучше, ходила в магазин и на рынок, возилась в огороде, сидела со старушками на лавочке возле дома. Как-то проходил мимо них, услышал, как она огорченно говорила: “Подруги, давно мы уже в кино не ходили...” Меня эта фраза по сердцу резанула: старенькие подруги в передниках с заплатами. В нашем городе старики в кино не ходят, не видел ни разу.

  Тогда же она удивила меня тем, что продолжает читать книги. Надев очки с толстыми линзами, читала она объёмную потрепанную книгу, принятую мной за Библию. Оторвавшись от своего занятия, бабушка протянула мне её со словами: “Почитаешь потом, хорошая книга, не могу оторваться”. Посмотрел на титульный лист — восьмидесятилетняя бабушка зачитывалась фантастикой Ивана Ефремова!
  Несмотря на дряхлость тела и годы, в ней сохранилось умение мечтать, ясный ум, чувство юмора и то, что поразило меня больше всего — неуёмная жажда жизни. Будет ли таким в старости моё поколение? Бабушка плохо разбиралась в физике и мировой политике, но у неё был такой вид, будто она знает нечто более важное, чем все мы...
  В коридоре раздался шум. В кабинет стали заходить люди, отвлекая разговорами. Внизу, за окном, взволнованные участники смотра, с костюмами в руках, рассаживались по автобусам. Мероприятие закончилось, и я пошёл домой.
  Да, в тот приезд она много рассказывала о своей молодости, о моих прадедах, о войнах, о своем брате-летчике, погибшем в Испании в тридцать девятом году. И то далёкое время становилось близким, моим. Ни по одной, даже самой талантливой, книге я бы не смог представить нашу историю так живо и достоверно, как по её рассказам. И вот тогда я почувствовал себя не просто человеком, а живущим представителем миллионов ушедших в небытие моих предков, чьи жизни и судьбы, чаяния и стремления нашли своё отражение в моем сознании. Я — воплощение их любви и воли, не гость, а хозяин Земли. Мне с новой страстью захотелось узнать место человека и смысл его жизни в мироздании. Из бытия предков рождается человек и уходит в небытие, оставляя быть после себя потомков. Помню, тогда я записал в своем блокноте:
“20 век на исходе.
  В сущности, мы ещё очень молоды. Каких-то 6 жизней назад жил Шекспир, каких-то 30 — Сократ, каких-то 200 — стада людей охотились на стада антилоп. Разве это было давно? Да нет же, это было вчера!
  И сегодня мы те же люди, только нам кажется, что мы больше знаем...
  Мы знаем, как просто сделать, чтобы завтрашний день не наступил.
  В сущности, мы ещё очень молоды. Мы даже не жили еще по-настоящему...”

  Вспомнил, что нужно зайти в магазин, купить молоко и творог для бабушки. Небо посветлело, дул влажный ветер. На углу, возле магазина, стояла девушка со слегка посиневшими от холода губами. Было видно, что парень, которого она ждала, опоздал на свидание, и теперь ей нужно уйти. Она боролась с собой... Но вот он показался, и девушка, убедившись, что он её заметил, гордо подняв голову, быстро пошла в другую сторону.
  Выйдя из мрачного магазина с кашицей из грязи на полу, я некоторое время не мог сосредоточиться. Так вот, в чём для меня смысл человеческой жизни? Если отойти от частностей — это полнокровная жизнь. Для того чтобы она была таковой, нужно соответствовать себе... Нет, смысл жизни — стремление к недостижимому. И в этом случае смысл жизни человека переходит в смысл жизни человечества. Именно на этом пути его ждёт больше всего достижений. Хотя на этот вопрос можно отвечать всю жизнь, а ответить только всей жизнью.
  Дома, положив в холодильник продукты, зашёл на кухню, где все уже ужинали. На столе, в ореоле душистого пара, стояла миска с картошкой, лежали яйца всмятку, парниковые огурцы и чёрный хлеб. За окном, на балконе, ворковал голубь. Бабушка чувствовала себя как никогда хорошо, даже шутила. Рассказывала, как много их было за столом родительского дома. Как без её отца деревня не ходила на устраивавшиеся по праздникам кулачные бои с соседним селом, даже когда было ему уже далеко за шестьдесят. У всех было светлое, приподнятое настроение — мы были вместе: только входящий в жизнь брат, я, родители, чья жизнь теперь в зените и больше, чем у остальных, наполнена заботами о быте и куске хлеба, и бабушка, гостящая в жизни быть может свои последние дни.
  В этот приезд она пробыла у нас совсем недолго. После завтрака, когда все уходили на работу, бабушка отдыхала некоторое время, а потом пошатываясь, опираясь рукой о стену, шла на кухню и мыла посуду. Разумеется, в этом не было нужды, более того, мне приходилось, втайне от неё, перемывать всю посуду начисто, но это давало ей ощущение своей полезности в жизни, а значит — душевный покой. Часами она сидела в кресле и созерцала наподобие буддистского монаха, растворяясь в окружающем мире, все понимая, но уже не в силах что-либо изменить в нём.
  И вот через несколько дней она собралась в дорогу, искала в своей комнате что-то, известное ей одной, может быть воспоминания, которые помогли бы связать свою жизнь воедино, осмыслить. И уехала от нас домой.
  А потом мне приснился сон: я, брат и ещё какие-то незнакомые, но близкие люди сели на крышу дилижанса, бабушка была с нами, но сидела внизу, и поехали от дома. Вокруг луга цветов, бескрайние просторы жизни, а мы несёмся по дороге так, что дух захватывает. Через некоторое время я опомнился и мне ужасно захотелось знать, куда мы едем.
— Не важно, куда мы едем, — ответил мне незнакомец, который, судя по всему, был среди нас главным. — Важен сам путь по этой удивительной красоте живого. Нужно радоваться всему этому.
  И радость охватывала меня от буйства красок вокруг, ароматов цветов, многообразия цветущих жизней. Потом я увидел частокол обелисков с позолоченными верхами и понял, что это — кладбище. Когда въехали на него, показалось, что мы просто торжественно промчимся мимо, почтим память мертвых, гордые тем, что живы. Но в конце кладбища мы остановились у свежевырытой могилы, сошли с дилижанса, и бабушка, с потухшими глазами, подошла к краю ямы.
— Бабушка, зачем ты туда?
— Мне сказали, что уже пора...

  “Вот так мы приходим в беспамятстве о прошлом, чтобы увидеть этот мир, чтобы обрадоваться жизни, мчась по дороге назад или вперед в беспредельное, — думал я. — И на этом пути, осознавая неизбежность исчезновения, мы стремимся оставить в этом прекрасном мире свое видение его, свою душу в произведениях искусства, делах, и поэтому, в сущности, смысл нашей жизни — созданная нами красота, она манит, она выше и сильнее нас, она — вечность”.
                                                                                                                                                1984