Первое впечатление от увиденного крымского посёлка, когда в половине шестого утра нас, сутки отмучившихся в автобусе, как пьяных вывели из него, было ужасным: “Боже, куда я попал!” В пансионате, куда привезли, одноместного или двухместного номера для меня одного не нашлось. Сопровождающая от турфирмы, посовещавшись с хозяйкой, решила отправить меня в маленький частный пансионат, в котором несколько номеров пустовали. Так как его владелицу звали Софией, назывался он без затей: “У Софии”. Отвёз туда шофёр хозяйки первого пансионата и передал брату Софии, объяснив, на каких условиях буду здесь проживать. Двухместные номера были заняты, поэтому поселили в просторном трёхместном. Шофёр зашёл со мной в номер и назвал сумму, которую я должен заплатить. Поинтересовался кому. “Мне”. Опасаясь, как бы не кинули, без расписки, квитанции или чека отдал деньги шофёру (видимо, их разделят между собой турфирма, хозяйка-посредница и София).
  Хоть еле стоял на ногах, сразу же пошёл осматривать посёлок (всегда так делаю), но главное, чтобы найти, где позавтракать (оплачены только обеды и ужины). Это было в воскресенье в 8.00, все бары и кафе уже работали, но в них ещё ничего не готовили. Да и вряд ли смог бы там есть: даже в баре на пляже, на свежем воздухе, от бармена и всех работников разило таким перегаром, что, вкушая даже самое изысканное блюдо, казалось бы, что ешь то, что они вчера уже ели.
  В баре “Тюбетейка” столики стояли достаточно далеко от барной стойки и кухни. Решил позавтракать там. Из готового был только люля-кебаб с овощами, в меню чётко указано - 9 гривен порция. Заказал люля. Когда ел полусырое мясо, барменша так заискивающе-виновато улыбалась мне, что даже начал подозревать: люля не из баранины или говядины, а из собачатины. Как раз и собак бродячих бегала полная набережная. Помолившись, чтобы обнесло, пошёл рассчитываться. “Одиннадцать гривен” спросила с меня заулыбавшаяся как другу барменша, естественно, не давая счёта. Не стал выяснять, откуда “всплыли” две гривны, чтобы быстрее покинуть место потенциального отравления.
  Вбирал глазами синюю даль моря до самого горизонта, вслушивался в свист ветра и грохот волн, впитывал в себя солёный ветер странствий. Хотя знаю, что поэзия - это не отпуск у моря, это ожидание моря, мечта о море. Это подготовка к поездке на море, это путь к морю, каким бы утомительным он ни был.
  Впервые на юг поехал один, спокойно подумать, написать что-нибудь напоследок, после того, как узнал, что у меня рак и мне недолго осталось. Вспоминаю врача, делавшего мне биопсию, - получилось весёлое шоу. Дело в том, что лежавшие со мной в палате мужики описали мне это вмешательство в тело, как эпизод из фильма ужасов. Поэтому я умолял врача не жалеть новокаина и вставлять мне в живот свою железяку как можно резче, чтобы было менее больно. “Если вы станете артистом, будете очень популярным”, - сказал доктор после своих манипуляций. И в голосе слышалось, что он прекрасно понимает, что никакого “если бы” в будущем у меня нет. Впрочем, я понимал это не хуже его. Чернобыль догнал меня через годы.
  Я не против смерти как таковой, просто не хочется умирать рано, в расцвете лет. Ведь пропадут неизданными все труды моей жизни. Если я сгорю, то останется от неё пепелище. Подобное произошло с моим дедом, когда у него в деревне сгорел дом, с вещами, деньгами, медалями, старинными иконами, альбомами с фотографиями, толстыми тетрадями с его поэмами. В общем, вся жизнь его сгорела и остался он в одних кальсонах на морозной улице. После пожара я приехал в деревню, тихо подошёл к сгоревшему дому со стороны сада. Сквозь раму окна без стёкол увидел между чёрными стенами деда и бабушку. На головы им сыпал мелкий снежок. Они стояли в пустой, зияющей дырами комнате, молча смотрели друг другу в глаза. И, Боже, какими после пожара они сразу же стали старенькими! Дедушка и бабушка были в доме, где прошла их жизнь, которого больше никогда не будет. По ночам этот дом топорщился сломанными рёбрами стен, был страшен. И всё равно отчаянно протягивал к небу руку трубы, как будто просил, чтобы его оставили на земле, чтобы его не забыли. А когда в его окна задувал ветер, он гудел, он плакал как ребёнок, которого в первый раз обокрали...
  Врачи сказали мне, что юг и солнце для меня смертельны. Но не попрощаться с морем я не мог, ведь я родился у моря. Ведь для меня
      Море -- любимая женщина. Мир мифов.
      Моё детство, мои надежды,
      моё человеческое достоинство.
      Море - светлая зимняя грусть,
      хохот штормов, стенания ураганов,
      безмолвие моих друзей...
      Море - зеркало Неба, текучая Вечность,
      вечная Свежесть.
      И радость в ваших глазах - это тоже море.
      Море, которое наполняет мою жизнь смыслом.
  В пансионате, видя, что я приехал один, все навязчиво проявляют ко мне участие, считая, что я такой бедненький, раз мне даже не с кем было поехать. И отстают только после утомительного объяснения, что я приехал один, чтобы помолчать, позаниматься творчеством. А когда сюда заехала шумная компания и любитель поговорить бесцеремонный Жора, стало очевидным: писать здесь не дадут.
  Так вот, прибывшая отрываться “коммуна” перенесла музыкальный центр хозяев на террасу под навесом, служившую столовой на открытом воздухе (к сожалению, она находилась напротив дверей в мою комнату), и на всю мощность врубила “танцевалку”, крутя её почти круглые сутки. Несмотря на все уговоры, вливаться в эту прожигающую жизнь команду не хотелось. Но в комнате было душно, во дворе - шумно, и я не мог сосредоточиться. Вконец расстроившись, вспомнил, что в сумке у меня лежит большая бутыль тэкилы с пробкой в виде сомбреро. Однако выпить в одиночку мне показалось очень грустным. По счастью, к любителям вакханалий не примкнули пятеро отдыхающих: пьющий дешёвые “компоты” Жора, отказавшийся сдавать деньги на дорогие напитки, так как они его якобы “не торкают”, пожилая семейная пара из Беларуси и задружившиеся с ней две молодые подруги. Причём, одна из них, явно поневоле, потому что часто раздраженно уходила курить за ворота пансионата. Ей было некомфортно, как и мне, решил пригласить её. Хоть было жарко, снял с себя шорты и майку, надел белую рубашку и белые джинсы, вышел за ворота вслед за девушкой. Выслушав моё предложение, Ира (так её звали) доброжелательно посоветовала заняться её подругой, которую, правда, видел я только мельком и, в основном, со спины. “Заняться” тем вечером в мои планы не входило, всё же поинтересовался: “Почему?” “Ты понравился ей с самого начала, она о тебе только и говорит на пляже”. “Что же она тогда всё время не отходит от этих белорусских пенсионеров?” “Она всегда таких находит. На отдыхе люди добрей и радушней, чем в обычной жизни, они окружают её заботой, как дочку, ей это нравится. Достала! Только тебе придётся пригласить нас обеих, чтобы она не поняла, что я всё разболтала”.
  И вот мы втроём сидим в моей жаркой, без кондиционера, комнате, по которой со зловещим звоном баражируют монструарные крымские комары. Нарезал сыровяленое мясо, украинские колбаски, овощи, лаваш. Как фокусник с коронным номером, достал бутылку тэкилы голд. Глаза Иры засветились уважением, подруга её Вера посмотрела на стоящий почти половину её месячной зарплаты напиток равнодушно, она просто не знала, что это.
  Посидели, раззнакомились. Стал подтрунивать над Верой насчёт её тяги к пожилым семейным парам. Тэкила развязала ей язык, она смотрела на нас с любовью, впрочем, как и мы на неё. И рассказала историю из своего грустного детства. Родители её развелись, но жили в одной квартире и даже пользовались одним холодильником. Однажды отец достал дефицитную в советское время ветчину. Обнаружив её в холодильнике, Вера отрезала маленький кусочек этой никогда не пробованной диковинки и съела его. Придя с работы, родитель обнаружил “воровство” (на миллиметры он её мерял, что ли?). И от жадности он устроил низкий скандал. Девочка испытала стресс, оставивший след на всю жизнь: она лишняя, никому не нужная на земле, не имеющая права на существование - родной отец чуть не убил её за миллиметр ветчины. Опускаю подробности этой дикости, но, вспомнив о ней, Вера расплакалась, как плакал бы ребёнок в том возрасте, когда это произошло. И стало понятным, что компенсирует она в общении с благополучными умудрёнными возрастом семейными парами.
  Ира ушла, оставив нас наедине. Тут многое сошлось воедино: предательство моей бывшей любимой, ночь, гром музыки во дворе, Верина неожиданная откровенность, моя неприкаянность, тэкила. И я почувствовал в Вере до боли родного человека. Может, просто лампочка слепила, но она показалась мне ослепительно красивой. Стало её так жалко, что подумал: “Господь находится в тех, кого мы любим”. Вспомнился стук молотков о гвозди, которыми Его прибивали к кресту, из знаменитой рок-оперы. О, юдоль наша гиблая!
  От жары ли, от охватившей ли нас страсти, мы разделись. Занимались любовью и, честное слово, для меня всё было как в первый раз в жизни, так свежо, весенне, будто я юноша, а Вера - первая моя женщина. Мы ощущали, что прикасаемся к вечности и делаем это не в комнате, а во Вселенной.
- У нас теперь навсегда? - спросила после Вера.
- Солнце остывает, глаза остывают быстрее, - ответил словами из своей поэмы.
- Пойдём ко всем танцевать, - неожиданно сказала девушка.
- Зачем?
- Когда ты целуешь, у меня кружится голова, я почти теряю сознание.
  Сливаться с разгулявшейся толпой не хотелось, но видел, что Вера всё-равно туда пойдет, пусть даже и без меня. Пришлось подчиниться.
 Вышли на террасу. Там, за накрытыми столами, наконец-то, собрались уже все: Жора со своим “компотом”, благообразная семейная пара, Ира. Весёлая компания привлекла в свои ряды даже хозяйку пансионата. Я несколько дней не сдавался, поэтому мое появление на общем празднике вызвало бурный восторг. По двору разносился дымок с мангала, пряный, мускусный запах шашлыков. Татары, хозяева пансионата, маринуют его на кефире, лимонном соке, луке, пряностях и специях.
  Меня наперебой приглашали танцевать жены облегчённо вздыхающих мужей, свободные женщины. Они прижимались ко мне, позируя перед объективами домашних фото- и видеокамер. По наивности, Вера заревновала, занервничала, стала курить, хоть не курит, пить вино на тэкилу. И я мысленно увидел печальное завершение этой обнадеживавшей ночи: мне придётся до утра приводить свою девочку в чувство...
   Назавтра мы вместе пошли на пляж. Целлюлитные ягодицы женщин и даже молодых девушек. “Пляжные мужчины” - накачанные люди, весь год готовившиеся к выходу на пляж, медленно прогуливающиеся перед симпатичными девушками, поигрывая накачанными мышцами. И, конечно же, торговцы, предлагающие вино, шашлык из рапанов и мидий, вяленую, копчёную рыбу, креветок и прочее, одинаковым текстом, с одинаковыми интонациями, будто обучавшиеся у одного режиссёра. Появлялись и новые “зазывалки” в духе времени. Например, “хто рогалыки ни йыст, той, напэвна, камуныст”. Наблюдал, как к красивой молодой женщине, которая была на пляже одна, через каждые пять минут подсаживались парни и мужчины и настойчиво знакомились. Каждому приходилось отвечать и вежливо отказывать. И так целый день. Ну и отдых, с ума сойти можно!
  Естественно, на пляже весь день идет “съём”. Его активность возрастает к вечеру, - в баре с этим можно пролететь. А ведь ночью так хочется “звон свой спрятать в мягкое, женское”. И, наоборот, принять чей-то “звон”. В Крыму почему-то в подавляющем большинстве отдыхают женщины с детьми и девушки. Многим хочется завести курортный роман, дабы “путёвка не сгорела”. Со мной знакомились постоянно. Но, видимо, вид у меня был слишком серьёзный, поэтому не фривольничали, а под предлогом провести на такую-то улицу, показать такой-то магазин или бар. В общем, “как пройти в библиотеку в три часа ночи?” Этот, как воронка, втягивающий астральный вихрь курортных страстей был мне смешон - я смотрел на него со стороны. Вспомнил тебя, моя бывшая любимая, ведь я, как и ты в Египте, оказался один на курорте. Как же расстроился, что ты попалась там на уловки этой дьявольской карусели, да ещё и в момент расцвета наших отношений. Отдавалась арабам, которым было нужно только твое тело для секса, которых не интересовала твоя личность, судьба. Да это и не было возможным при языковых трудностях общения. Какая же ты жалкая и убогая! Было бы честнее, благороднее и менее мучительно для меня, если бы ты рассталась со мной после первой же измены. А так всё произошло слишком больно и грязно... Пошёл прогуляться по берегу один, чтобы мысленно побыть наедине со своей бывшей любимой: я всё ещё тосковал по ней.
  Вернулся к Вере. Мы лежали рядом, я дышал возбуждающим, мускусным запахом пота её здорового тела. Было приятно быть под светом её больших, цвета крепкого чая, глаз. Рядом с ней всё обыденное наполнялось значением, великим смыслом. Жаль только, что под навесом в тени всегда не было свободных мест, а на солнце у меня кружилась голова и крутило всё тело. А ведь школьником я по много часов плавал в Каспийском море и чувствовал, видел духовным зрением, как в глубине небесной синевы за меня радуется Иисус Христос, потому что я счастлив.
  После обеда подул ледяной ветер, стало очень холодно, к берегу погнало ледяную воду. Купание в море начало превращаться в закаливающую процедуру. Две пьяные уборщицы пляжа стали бегать по нему и хватать в мешки камни, которыми люди прикрепляли к песку покрывала и пакеты. Их тут же уносило ветром и отдыхающие гонялись за ними по берегу. Подбежали и к нам. Спрашиваю: “Зачем убираете камни, лучше мусор уберите?” “За мусор нас начальство не ругает, а за камни - наказывает”. “Тогда пусть ваше начальство прикажет ветру не дуть и камни не понадобятся”. Только стал серьезно требовать, чтобы начали убирать мусор, уборщиц как ветром сдуло. Этого они боятся. “Совковая” у местных властей осталась логика. Как-то ехали на открытое море, спросили у таксиста: “У вас когда-нибудь мусор убирают?” “Да, в конце сентября, когда все отдыхающие уезжают”. А ведь здесь живут за счёт приезжающих к морю.
  Вечером с Верой пошли в самый дорогой бар. Когда от официантки она услышала не привычное: “девчонки, что будем брать?”, а обращенное ко мне :”что желает ваша дама?”, она грациозно выпрямилась, подняла подбородок как настоящая леди. Я был для неё сильным, престижным мужчиной, ведь она не знала о моей смертельной болезни. Заказал самое дорогое и вкусное, что было в этом баре. Мне доставляло огромное удовольствие, что Вера радуется. И все вокруг беззаботно веселились. Казалось бы, вот оно счастье. Но, на контрасте, я вдруг почувствовал себя посторонним.
  На меня обрушились чувства, которые испытал в отделении реконструктивной хирургии в онкологической больнице, где я лежал. Там многие больные знают, что жить им осталось недолго и в муках, но всё-равно соглашаются на болезненные и опасные операции. Родственников онкобольных днём по будням в палаты без халатов и тапочек не пускают, а их не выдают в гардеробе. И люди выглядывают в коридор из фойе, ожидая, когда в нём не будет медсестёр, чтобы прорваться. Смотрят на своих больных родственников с тоской, как на заключенных смертников, гонимых на расстрел под конвоем, к которым не дают подойти, попрощаться по-человечески. Персонал, может быть забываясь, разговаривает с нами не как с людьми, а как с неполноценными, почти покойниками. Некоторые пытаются шутить о своей приближающейся смерти, быть циничными, а потом задумываются, и глаза их полны тоски, отчаяния и безысходности. Конечно, больше всего не себя мне было там жалко, а юных красивых девушек, парней и даже деток. Ведь после лечения в этой больнице многие долго не живут. И когда кто-то через год-два в неё не возвращается, про него говорят: “вылечился”...
  Наступило 1 сентября. Загорелые, со стройными ногами старшеклассницы в белых блузках и черных мини- юбках в парке и на набережной. Гуляют классами и компаниями. Как их здесь оказалось много. До обеда такой чистотой и светом от них веяло, будто это гимназистки и гимназисты из дворянских семей. Так красиво, как “Амаркорд” Феллини. Но ближе к вечеру они начинают отмечать День знаний, с вином, водкой, как Новый год, до глубокой ночи. И превращаются в обычных людей.
  Вечером с Верой пришли с пляжа в пансионат, а там люди в белых халатах. Оказалось, тучный от ожирения Жора, с утра до ночи пивший в жару винчик, умер от сердечного приступа. Этот безобидный пьяница всех веселил, вызывал симпатию. Представил, если бы умер здесь я, сколько хлопот доставил бы близким по перевозке моего тела, в такую жару нужен вагон с холодильником, какие денежные затраты...
  В бригаде “скорой помощи” были только женщины. Они попросили помочь вынести труп Жоры на улицу в машину. Дверь была узкой, мы накренили носилки и холодное жирное тело покойника упало мне на руки. Страшное ощущение.
  Уже несколько дней с моря дует холодный ветер, бархатный сезон в этом году - отдых для экстремалов. Впору бы сидеть у моря в пальто, пляжные торговцы оделись в тёплые свитера и куртки. Но отдыхающие, ёжась от холода, загорают и купаются в море. Я тоже, уже и горло болит. Наступление осени видно по ставшей заметной малолюдности пляжа. На набережной и в парке постепенно демонтируют и увозят летние аттракционы, павильоны и бары, поэтому вечерами здесь всё меньше весёлых разноцветных огней, музыки. Полутемно, сиротливо. Невозможно было бы выдержать это неуклонное сворачивание праздника, который, как и жизнь моя, печально угасал, если бы у меня не было Веры. Но Вера - хорошо, а любовь, хоть и бывшая, - вечность.
  Как грустно заканчивается, но как высоко начиналась моя жизнь. В детстве мир вокруг был праздничным, я и он были сама поэзия, но уже тогда, сквозь всю эту Дагестанскую красоту, сквозь лунный сквозняк Буйнакских ночей, тишину высокогорья, чувствовал, что позади будто оставил я нечто большее, а впереди ждёт меня Великое Счастье. В школьном возрасте я уже писал стихи. Часто возвращался домой с тренировок по гребле с праздничным ощущением того, что дома меня ждёт какое-то радостное известие, в письме ли, а может даже меня встретят там красивые талантливые люди, приехавшие для того, чтобы забрать меня в Светлую Радостную школу искусств. Такую школу я видел в своём воображении, с учителями, счастливыми оттого, что нашли тебя, с красивыми, притягательными своим талантом учениками. Школа, из которой виден весь мир, дающая жизненную свободу. Потом с сожалением узнал, что таких школ у нас в стране не существует. В десятом классе предощущение праздника обострилось. В сознании возникла масса надежд, имеющих конкретный облик, дух захватывало от ожидания прекрасного будущего. Оно оказалось скромнее ожидаемого, но относительно последующего - прекрасным и ценным. Я стал студентом, несколько лет прожил в Минске, имел единственную в жизни возможность беззаботно и целиком заниматься своим образованием. Казалось, что после института жизнь станет богаче и интереснее, появится возможность, наконец-то, по-настоящему отдаться творчеству. Понятно, что социальные условия моей жизни этого не позволили. После института стало ясно, что я вышел на финишную прямую, в конце которой - смерть.
  С каждым годом потом жизнь моя становилась труднее и хуже, но я всё надеялся на прекрасное будущее, был неудовлетворен настоящим, пока, наконец, не увидел, что “прекрасное будущее” уже позади, в прошлом. Жизнь покатилась, как с горы, во все большие беды, бедность и бесправие, а Праздника так и не наступало. Откуда взялось это гнусное, лживое наваждение - предощущенье праздника, парализовавшее борьбу за место под солнцем? Ханжеское воспитание наших учебных заведений, идеологии? Из-за постоянной занятости ума творчеством и наукой? В результате - переоценка моральных качеств людей, долгая цепочка разочарований и прозрений. Энергия социального прорыва растрачена впустую. Но ведь обман этот исходил и изнутри меня, оттуда, где я как пуповиной связан с космосом, в котором живут сны, стихи, мысли, судьбы, будущее и прошлое, высшее предопределение. И вот, потерпев полное фиаско в материальном мире, я живу только духовным - имею то, что имел, так зачем же вообще было рождаться на свет?
  Одно стихотворение в этот приезд на море я всё-таки написал:
      Когда вдруг жизнь своя становится чужой,
      И бархатный сезон, и ты один на море,
      И осень подступает в унисон,
      С природой и судьбою не поспорить,
      Тогда вот только понимаю я,
      Отчаянно, нелепость бытия.
      И море, ещё теплое пока,
      Лишь подчеркнёт: зима недалека.
      Пансионат у вежливых татар,
      Где я живу, пока ещё не стар,
      Куда приехал, чтобы сбросить груз,
      Лишь оттенит, как выжат я и пуст.
      И опалённый солнцем городок,
      Где праздник у людей, а я продрог -
      Впечатанный в судьбу мой монолог
      О странствии в пустыне без дорог,
      Где некогда оставил след свой Бог.
  Казавшийся вначале безразмерным отпуск быстро закончился. Чаще было холодно и мы с Верой грели друг друга своими телами. Она была для меня последней зацепкой за жизнь. Всё бы хорошо, да омрачало последние дни мои предательство бывшей любимой, ударившей точно в цель - в сердце.
  После ночной дискотеки спали до обеда. Потом сбегал на гору на главный рынок, накупил фруктов, ведь завтра уезжаем домой. На море выбрались к вечеру. Искупались в холодной воде, подрожали на ветру. Я смотрел на такие привычные за жизнь волны, всегда приносившие силы и мечты. И с беспощадной ясностью понял:

      сегодня я в Крыму последний вечер,
      сегодня мой последний вечер с морем.

  Наутро мы с Верой в последний раз перед отъездом пошли искупаться, но не в бухту, а на открытое море, где вода чистая. Было жарко и тихо, по-особенному, знаете, как бывает только на юге. Вокруг всё выцвело от солнца, будто старое пляжное покрывало. Над камнями дрожала плазма зноя, зелёные ещё деревья и кусты издавали сухой пыльный запах. Всё как было в детстве в Кизляре, потом на Ставрополье и Кубани, такой же дрожащий зной, тишина затаившейся природы, будто бы времени в эту пору не существует. И мы шли с ней по горячей пыльной дороге к морю. Я, уходящий в бездну, и она, вступающая в жизнь, иллюзии которой я уже испытал. Она радовалась после проведённой со мной полной восторга и вдохновения ночи, случайно встреченная и не понимающая, что скоро мы расстанемся навсегда. Это как воплощения, встречи и смерти в миниатюре. И мы шли с ней по Крыму, как могли бы идти в Дагестане, Алжире или на юге Франции, тысячу, пятьсот лет назад, потому что сойдясь когда бы то ни было, мы обязательно бы предались любви. Потому что плавящийся, дрожащий летний зной останавливает время, здесь плывёт лишь жара и вечно пахнет пылью и солнцем. Но она идёт рядом и не в состоянии осознать этого. И то, что мы вместе, считает само собой разумеющимся и незыблемым. Она поймет то, что переполняет мою душу и что произошло, когда сядет в увозящий домой поезд и он тронется, навсегда разрывая нашу связь в этой жизни. Вот тогда-то она и зарыдает, безудержно и безутешно. Ведь нам даже в голову не пришло обменяться своими адресами. Но пока она идёт рядом, шаловливо теребит меня за руку и глаза её полны счастья.
                                                                                                                                                  июль, 2007