Это было в Кизляре. На одной из улиц рядом с Тереком. Летним полднем в саду перед каменным полутораэтажным домом сидел светловолосый мальчик лет пяти. Смотрел в текущую от крана канавку с прозрачной водой и чёрным илистым дном. От канавки исходил тёплый запах воды, песка и ила. Между деревьями висели радужные столбы света, казалось, можно подойти и потрогать их. Под ними ходили индюки и куры. Индюки клокотали, дергая висячими сизыми бородами, а куры залетали на деревья и клевали яблоки и айву.
  Для мальчика самым приятным в этом ярком мире было смотреть, слушать, вдыхать бесчисленные запахи. Ему нравилось придумывать биографии пролетающей мимо бабочке, ползущему по дереву жуку, улитке, снующим по земле муравьям. Больше всего на свете он не любил ночь, она была помехой этим занятиям, так как ночью заставляли спать. Спать было жалко — вдруг пропустишь самое интересное, недосмотришь, чего-то никогда не увидишь...
  И ещё не любил, когда его ставили в угол. Мама тогда говорила: “Стой в углу, пока не исправишься”. Ребёнок прекрасно понимал, что можно уже через пять минут сказать, что исправился, но тогда терялся всякий смысл этой процедуры, и он терпеливо стоял, пытаясь ощутить, когда придёт к нему исправление. Однажды он оттаскал за волосы Валерку, который, сидя на заборе, бил камнями собак и кошек. Валерка долго натужно ревел, а мальчика поставили в угол исправляться. Он простоял дотемна, впервые не пытаясь исправиться...
  Так вот, ребёнок сидел возле крана и смотрел во двор, куда вошла Надежда Андреевна, женщина лет шестидесяти, которую все, даже старики, называли тётей Надей. Солнце уже садилось, медленно спадала жара. Женщина что-то искала возле сараев, потом о чём-то спрашивала приходящих с работы соседей. Мальчик рассматривал собравшихся у дома людей.
  “Тёть Надя хорошая, — думал он. — Она вчера мне мёду давала и, вообще, никому ничего не жалеет. А дядь Миша бедный — он везде всё берёт и носит домой. Только у него одного на дверях три замка. Маринка вредная — всегда за мной подглядывает, ябедничает, а вчера, когда все смотрели у тёть Нади телевизор, залезла грязными руками в её сковородку и утащила оттуда кусок рыбы”.
  Заметив Диму (так звали ребёнка), взрослые позвали его к себе.
— Димочка, это ты взял тёть Надин керогаз? — ласково спросила тётя Оля, дородная молодая женщина.
— Какой керогаз? — не понял ребёнок.
— Мой, — ответила Надежда Андреевна. — Он стоял возле сарая.
— Нет, я его не трогал, — выпалил Дима и, повернувшись, хотел убежать обратно в сад, но был остановлен резким окриком тёти Оли.
— Нет, постой, мы знаем, что ты его взял! А спрашивали только затем, чтобы проверить твою честность, думали, сам признаешься. Говори, куда его дел? Вор!
— Не брал я вашего керогаза! — прокричал оскорбленный ребёнок, дрожа всем телом.
— Дима, зачем он тебе? — спросила Надежда Андреевна. — Скажи зачем, так, может, я тебе его сама отдам.
— Не брал я! С чего вы взяли, что это я?!
— Марина сказала, что видела, как ты взял керогаз и куда-то его понёс, — сказала пожилая женщина.
— Да! Да! Я видела! Видела! — поддакивала испуганная Маринка.
— Такой маленький, а так нагло врёт, — уже раздраженно сказала Надежда Андреевна. — Признаешься, никуда не денешься.
  И только теперь Дима вспомнил, как дядь Миша при нём взял сегодня чей-то керогаз и отнёс к себе в сарай. Он хотел было сказать об этом, но, вспомнив, что после этого дядь Миша катал его на велосипеде, промолчал. Ему было страшно обидно, что ему не верят, от бессилия доказать что-либо этим большим разгневанным людям. Ребёнок молчал, слёзы наворачивались на глаза и душили, он только беспомощно смотрел на мужчину, надеясь, что тот признается сам.
— Ну вы тоже мне, послушали эту девчонку, — проговорил Михаил Павлович, догадавшись о том, что происходит с Димой.
— Соврала вам Маринка.
— Как же это? — удивилась тётя Оля. — Ведь такие маленькие ещё не умеют врать.
— Я видел, как она взяла ваш керогаз, — мужчина обратился к пожилой женщине, — и перебросила его через забор на улицу.
— Как же вам не стыдно, Михаил Павлович, — возмутилась Надежда Андреевна. — Вы это знали и стояли молча.
— Я ждал, когда она сама всё расскажет.
  Все посмотрели на Маринку.
— Я не брала, не брала, это Димка взял! — завопила она.
— Что вы делаете! — вмешалась в разговор только что пришедшая с работы мать девочки Лидия Александровна. — Взрослые люди, напали на детей, как звери. Иди ко мне, — позвала она дочь. — Что они от тебя хотят?
— Не брала я, не брала, — рыдала Маринка.
— У меня керогаз пропал...
— Что вы её защищаете! — заревела тётя Оля. — Она у вас ворует, врёт, так-то вы её воспитываете.
— А вы меня не учите, — ощетинилась Лидия Александровна. — Хорошо советовать, когда детей нет. Посмотрим, что запоёте, когда свои появятся. Только б в своё удовольствие жить.. А ещё в детском саду работаете.
  Тут во дворе появились муж тёти Оли и сын Надежды Андреевны и тоже вступили в спор. Вспомнили всё, что было и чего не было. Разругались так, что казалось, уже никогда не помирятся. Потом разошлись по своим квартирам, двор опустел, и только в саду возле крана плакал пятилетний мальчик. Он не знал, как жить дальше — Маринка на него наврала, тёть Надя ему не поверила, дядь Миша не признался, все были такими злыми, что не понимали друг друга. Он любил их всех, и ему было их жалко, ведь по отдельности они такие хорошие.
  К Диме подошла вернувшаяся с работы мать, она уже знала о случившемся, и он рассказал ей, что это дядь Миша забрал чужой керогаз.
— Мама, иди расскажи всё тёте Наде, чтобы она на меня не думала.
— Хорошо, беги домой, скоро по телевизору будет “Спокойной ночи, малыши”, — сказала она и пошла к Надежде Андреевне.
  Мальчик успокоился, он знал, что всё будет хорошо, раз пришла мама.
— Вера, — обратилась к Диминой маме пожилая женщина. — Тебе ещё не рассказали?..
— Рассказали, — ответила Вера. — Да вы не беспокойтесь, всё обойдётся. А керогаз ваш Михаил Павлович взял, Дима видел.
— Да я уж и сама догадалась. Пропади он пропадом, этот керогаз. Лучше бы я о нем вообще не вспоминала, из-за пустяка весь дом перессорила. У тебя от сердца что-нибудь есть?
  В это время Михаил Павлович стоял у себя в сарае и, держа в руках керогаз, думал: “Теперь же стыдно его и нести. Вот карга старая, шум подняла. Ведь думал, что он ей не нужен, раз бросила возле сарая. И потом не признался, думал, покричит-покричит, да и забудет. А всё проклятое безденежье, тянешь к себе всякую дрянь, думаешь, может пригодится. Пойду, брошу его возле крана...”
  А в одной из квартир полутораэтажного дома тётя Оля ругалась с мужем.
— Кто тебя просил вмешиваться? — спрашивала она.
— Смотрю, тебя ругают и, как-то не задумываясь, заступился, — примирительно бормотал муж. — Я скучал по тебе...
— За себя заступись, пятый год нормальную квартиру не можешь выбить, толкаемся на общей кухне, — горячилась женщина. — Ладно я, все знают мою вспыльчивость, так надо же тебе влезть.
— Так я пойду извинюсь.
— Что?! Не вздумай! Извиниться — значит, признать себя виноватым.
— Да при чём тут: кто виноват? Нужно извиниться, — уже твердо проговорил мужчина. — Вспомни, сколько каждый из них для нас сделал.
— Хорошо, пойдём вместе.
  В этот же вечер все помирились и вместе ужинали, принося на стол всё самое вкусное из своих запасов. После ужина вынесли во двор раскладушки и, отдыхая на них после жаркого дня, рассказывали разные истории, смеялись. Мужчины помоложе соревновались, кто больше раз поднимет гирю. Дети лежали все вместе на сдвинутых раскладушках, прятались под одеялом, кувыркались, ели большие красные помидоры (такими сочными и ароматными они были только в Кизляре). И всё было настоящим: жизнь, люди, огромные акации, которые, казалось, разговаривают и смеются, когда к их листьям прикасается ветер.
  На густо-чёрном небе ярко светила луна, делая ещё загадочнее неповторимые летние ночи в Кизляре, думая о которых, я вспоминаю запах айвы. Когда детям надоело лежать, они разбежались, а Дима стал просить засыпавшего на своей раскладушке деда Матвея, мужа Надежды Андреевны, рассказать сказку. Дед Матвей очень хотел спать, но, будучи по натуре человеком мягким и к тому же любящим детей, не отказал мальчику, а для начала послал его домой, выключить мешавшую спать луну.
  Дима прибежал домой и, подставляя к стенам табурет, стал нетерпеливо щёлкать выключателями, после каждого раза подбегая к окну. Но луна всё светила.
— Мам, где у нас выключатель луны? — отчаявшись, спросил он.
— У нас его нет, — ответила занятая делом мать.
— Как же нет? — не унимался ребёнок. — Дед Матвей сказал, что должен быть.
  Выяснив, в чём дело, мама рассмеялась остроумной затее Матвея Игнатьевича и, уложив Диму в кровать, погасила свет, оставив его одного в большой тёмной комнате. Ребёнок весь сжался под одеялом и сильно зажмурил глаза. Ему было страшно, так как по передаче “Спокойной ночи, малыши” он знал, что в тёмных комнатах вокруг спящих тихо-тихо ходит “Дрёма”. Она представлялась ему чем-то ужасным, он боялся открывать глаза, чтобы вдруг не увидеть её лицо, склонившееся над ним.
  И, чувствуя, как она ходит вокруг него, он думал: “И чего ей от меня надо, этой Дрёме?” Но с веранды доносились голоса родителей, тёти Нади, тёти Оли и её мужа, и от этого становилось легко и спокойно. И тогда он засыпал, переполненный счастьем, потому что завтра он опять их увидит, увидит солнце, тенистые улицы, сверкающий Терек и ещё многому будет радоваться, и просто потому, что это было детство.
                                                                                                                                                       1981